splint forum. Адрес нового форума: http://friends-club.info/forum

Спасибо, на выручку пришла Раиса Недашковская, некогда снявшаяся с Мордюковой в легендарном фильме «Комиссар» и научившаяся понимать ее с полуслова. Она объяснила, что Нонна Викторовна, только-только выписавшаяся из больницы, просто не хочет, чтобы посторонние видели ее в «разобранном» состоянии. Гордая казачка даже старух играть наотрез отказалась, и это понятно: избалована совсем другими ролями, после которых поклонники увивались за ней роем...

Сама Недашковская как раз собиралась к давней московской подруге на 82-й день рождения и намекнула: мол, с утра к имениннице придет стилист Сергей Зверев, а уж с фирменными прической и макияжем Нонна непременно станет уступчивее. Как в воду глядела...

Что интересно, среди множества прославленных советских киноактрис наверняка были не менее эффектные и куда более востребованные, чем Мордюкова, но второй такой всенародно любимой, пожалуй, и не сыскать. Эту кубанскую казачку кинозрители считали своей — дружно восхищались ее самобытной красотой, от которой трещали по швам голливудские стандарты и млели от гордой стати и особой, пусть даже несколько тяжеловесной, грации. От Нонны Викторовны исходили такие флюиды, от которых у мужиков буквально сносило крышу. Каких только романов ей не приписывали, сколько анонимок настрочили в свое время в ЦК партии!..

Окружающие называли Мордюкову сильной, а она твердила, что хочет быть мягкой, нежной и таять под надежной мужской рукой... Не судьба, да и устройством личной жизни некогда было заниматься. Только наивный, витающий в облаках поэт мог думать, что остановить на скаку коня и войти в горящую избу для настоящей женщины — подвиг. Куда больше отваги нужно, чтобы взвалить на себя заботу о пятерых младших братьях и сестрах, а ведь на тощие актерские заработки красавица Нонна смогла их не просто одеть-обуть-накормить, как обещала угасающей от рака матери, но и образование дать, в Москву всех до единого перетащить...

Мордюкова вынесла все и при этом не растеряла могучего, поистине стихийного таланта. Во всем мире знали ее лицо (хотя без ошибок произнести фамилию не могли), в Великобритании включили в список 10-ти лучших актрис ХХ столетия, а в России назвали Символом русской женщины. Между прочим, родился этот символ у нас в Украине — в станице Константиновской Донецкой области (это уже потом семья перебралась на Кубань), правда, в последнее время некоторые российские издания (видимо, уязвленные данным фактом) пытаются доказать, что в киноэнциклопедию просто вкралась досадная ошибка.

Большущий букет роз я вручил Нонне Викторовне не только от себя — от всей Украины. Кстати, гостей из Киева она приняла как родных, чего не скажешь о многочисленном клане Мордюковых, собравшемся за праздничным, но отнюдь не роскошным столом. Завидев нас с фотокорреспондентом, уже немного хмельные крепкие братья подхватились с мест и давай закатывать рукава — назревал нешуточный международный конфликт. «Что ж это вы отделились, нэзалэжными стали? — горячились они. — Разве всем вместе нам было плохо?».

Потом, слава Богу, выяснилось, что у них просто бо-о-ольшой зуб на моих московских коллег. Несмотря на строжайшие запреты, шустрые репортеры и в больничную палату к спящей Нонне Викторовне пробирались, и к окну ее квартиры, расположенной на первом этаже, лестницу приставляли — высматривали, вынюхивали, фотографировали, а потом, естественно, публиковали. Одна газета умудрилась актрису даже похоронить, но особенно отличился канал НТВ. Показав снятые скрытой камерой кадры, телевизионщики огорошили зрителей тем, что несчастной, позабытой и позаброшенной якобы Мордюковой некому даже подать стакан воды. «Да как же некому? — сокрушались обиженные братья и сестры. — Раньше Нонна о нас заботилась, а теперь мы долг отдаем».

...Только окончательно убедившись, что перед ними друзья, Мордюковы оттаяли, извинились и торжественно проводили именинницу под руки в соседнюю комнату, чтобы мы могли поговорить без помех.

Дмитрий ГОРДОН

— Нонна Викторовна, в 48-м году на экраны СССР вышел фильм «Молодая гвардия», где вы сыграли Ульяну Громову, и сразу же вам, еще студентке, дали за эту роль Сталинскую премию. Голова не закружилась?

— Ну а с чего ей кружиться-то было? Мне вообще казалось, что мало, мало —надо еще одну серию снять, больше о молодогвардейцах рассказывать. Почему? Да потому, что в годы войны я оказалась на оккупированной территории и насмотрелась — причем в сознательном была возрасте, в школу ходила. Дети вообще очень наблюдательные, а я специально все примечала: кто-то что-то смешное ляпнул, где-то трагический эпизод приключился... Класса с пятого завела привычку на клочках бумаги это записывать и бумажки в чувал (торбу. — Д. Г.) складывать. Столько раз записки потом выручали: там материала хватало и для моих ролей, и для чужих сценариев, и для писательства, для рассказов всяких. Уже тогда я понимала, что это за товар, — благодаря им меня и во ВГИК взяли.

— Кажется, вы потом сожалели о том, что не остались в провинции: мол, там начала бы писать, стала бы гениальной, как Шолохов...

— Мало ли чего в сердцах ляпнешь! Нет уж, я с детства в кино нацелилась: вынь да положь — хочу быть артисткой! После 10 класса поехала учиться в Москву: в кармане 16 рублей, в торбе чуреки — лепешки из кукурузной муки, которые мама испекла в дорогу. Добиралась в товарном вагоне, без билета — нас гоняли, как зайцев, но разве девушку, меня то есть, этим остановишь? Правда, когда увидела в институтских коридорах толпу шустрых, нарядно разодетых абитуриентов, малость скисла.
Господи, какой творческий конкурс, какая программа экзаменов? Откуда она у нас, когда мы под соломой жили и на соломе спали? Спасибо, добрые люди подсказали: надо что-нибудь прочитать. Стихи Пушкина, Лермонтова сразу же отпадали — мы знали их только в объеме школьной программы, и то не все, потому что ленились учить. «Ну все, провал!» — думаю, а потом ничего так: осмотрелась по сторонам... Вижу, кто ни зайдет в кабинет приемной комиссии, через секунду вылетает оттуда с красным, распаренным лицом. Оказывается, все они декламировали «Я волком бы выгрыз бюрократизм...» или письмо Татьяны к Онегину. Ах, как хорошо, как интересно, а о том, каково профессуре в сотый раз слушать одно и то же, не думали.
Тут слышу, мою фамилию называют. Встрепенулась и — делать нечего! — давай всякие побасенки про станичников вспоминать. Как бабка наша во время оккупации одному немцу хлеба дала — жалко его стало (они ж тоже голодали), как потом этот фриц крышу ей починил и тут нагрянуло большое начальство (а мы, сколько оккупация длилась, все от немецкого начальства прятались)... Слово за слово — так разошлась! Я ведь могла и где надо присочинить, прибрехнуть, кого-то под орех разделать — у нас на Кубани с этим порядок.
Московские профессора слушали «фольклор», открыв рты. Вижу, заулыбались, потом от смеха покотом покатились, слезы платочками вытирают, а сами аж вспотели. «Достаточно, девушка, — говорят, — выйдите, пожалуйста». — «Нет, — кричу, — я еще петь буду!»...
Вообще, поколение, пережившее войну, вынесшее тяжелое бремя, — самое начиненное впечатлениями. Эти люди готовы к рассказу вечному, нескончаемому, длящемуся до тех пор, пока они живы, а возвращаясь к «Молодой гвардии», скажу: для меня этот фильм стал большим, массивным ключом, открывшим мне дверь в искусство.

— Вы хоть помните, на что Сталинскую премию потратили?

— Да разве такое забудешь?! Эта премия (сейчас она называется Государственной) составляла 100 тысяч, так что каждому причиталось по 10 тысяч целковых старыми деньгами. Особо не разгуляешься, но все-таки на каникулах я, как купчиха, барахла накупила и поехала на Кубань. Братьям и сестрам везла конфеты, трусишки, школьную форму, моей мамочке — красивое платье, шляпки. Кому они в станице были нужны, неизвестно, но я думала: «Начинаем новую жизнь — теперь будем носить шляпы». Выбрала и себе «амазонку» с вуалью — мне только коня-рысака не хватало с хлыстом, чтобы боярыню или какую-нибудь богачку играть.
...Конечно, «Молодая гвардия» открыла нам путь. Мы были молодые, неопытные, а все же дипломы получили с отличием, и известность большую приобрели моментально. Я раньше не знала даже, что такое аплодисменты, а тут как загупали. На первом просмотре в Моссовете боялась, что потолок обвалится, но ничего — обошлось. Потом нас за эту картину в Театр киноактера взяли.

— Наш земляк Александр Довженко сказал о вас как-то: «Я видел ее профиль на скифских вазах»... Вы были одной из красивейших советских киноактрис: скажите, яркая внешность помогала вам в жизни или больше мешала?

— Наши преподаватели — ученики Станиславского Борис Владимирович Бибиков и Ольга Ивановна Пыжова, муж и жена, — повернули нас в правильную сторону. Мы же не знали, как это — быть киноартистом, но постепенно педагоги нам втолковали, что главное — не бантик на макушке, не то, как ты одет. Вот я приехала поступать на артистку в тесной школьной форме (правда, без фартучка) и в мальчиковых галошках, надетых прямехонько на чулки, но они же заметили во мне какое-то актерское начало.
Бибиков и Пыжова учили вторгаться в жизнь, знать, что делается в стране: по ком люди плачут и чему радуются. «Только тогда, — говорили, — вы будете артистами», а в других мастерских студенткам объясняли, как наряжаться надо, какие украшения куда надевать, какую губную помаду использовать (нас далеко бы погнали, если бы мы губы накрасили). На этом курсе я себя чувствовала в своей тарелке, занималась своим делом, и все наши были такие же: что ни песня, то до упаду — от слез или от смеха, что ни рассказ, то наповал!

— Со своим первым мужем Вячеславом Тихоновым вы вместе учились и прожили с ним потом 13 лет. По вашим словам, это замужество не принесло вам радости, вам с Вячеславом Васильевичем было скучно, а вы его, если честно, любили?

— Скажу так... (Пауза). С тех пор много воды утекло, он удачно женился на Тамаре Ивановне — она на 17 лет моложе и такая хозяйственная... Слава всегда хотел девочку, вот она и родила ему Анечку — красавицу, умницу, а у нас с ним не получилось: домой никогда не хотелось идти ни ему, ни мне. Мы разные люди: я — казачка, яркая, боевая, а он тихий павловопосадский мальчик. Как бы вам объяснить... В молодости Тихонов был какой-то, в хорошем смысле, неприспособленный к жизни.

— А вы, наоборот, хозяйственная?

— Да какое хозяйство! Жили тяжко, копейки считали, перед зарплатой я ноги сбивала по этажам — искала, у кого одолжить червонец... Ну и кинулась выступать, когда эта лавочка открылась, в школах, в комсомольских организациях... Ни от чего не отказывалась, тем более что это было полезно для нашей страны в духовном плане. Платили немного — дадут четыре рубля и еще 20 копеек положат, но я эти гроши хотя бы домой приносила, а Вячеслав, как ему казалось тогда, свою чистоту оберегал. Он говорил мне, что получать деньги за искусство неэтично, не духовно. «Ладно, — думала я, — а как же быть, если завтра не на что будет хлеб покупать?».
Поймите, я же не против кино, серьезных ролей, но, если их нет и закон позволяет, почему не выступить где-то от общества «Знание»? В этом я, наверное, больше на мужчину была похожа: ради своей семьи что есть мочи старалась, тянула воз, а Тихонов нет... Слава — человек нежный, хороший, даже, можно сказать, прекрасный, но у него был один недостаток — он меня не любил....

— Говорят, вы оказались его первой женщиной и он у вас тоже первый мужчина...

— Это правда, мы достались друг другу девственными.

— Вот интересное время было!

— Интересное... Мы, когда со Славкой встречались, на лестничных площадках целовались, обнимались по закоулкам. Бывало, приду домой, лягу спать и думаю: «Вот бы сшить ему куртку из черного вельвета на молнии — как бы ему шло!». Тогда, в послевоенные годы, все было, как вы понимаете, в дефиците, но я через знакомых купила-таки отрез. Мы к портнихе, а тетка уперлась: «Мужчинам не шью». Еле-еле ее умолила, сама нарисовала фасон... Куртку она справила, но воротник к ней женский приладила — даже фотография осталась...
Легко сказать: первый мужчина, первая женщина, да только бывает, как я сейчас понимаю, что и четвертая, а такая хорошая семья сковывается... У нас же все было по правилам сделано, но... Не вышло, и никто в этом не виноват: друг другу не подходили, а сравнить было не с чем ни мне, ни ему... Он же всю жизнь молчал, как тот Штирлиц. Слава Штирлиц и есть, только в кино это человек-кремень, а в жизни — человек-природа. Любит собирать грибы, ромашки, копаться в земле, картошку сажать, разводить голубей... Часами мог сидеть за столом, покрытым клеенкой, и пить чай из самовара...

— Тихонов был очень красивым мужчиной, по нему сохло все женское население СССР. Ревновали?

— Ни я его, ни он меня — не давали друг другу повода. Совсем молоденькие тогда были — по 18 лет, думали: раз уж семью создал, веди себя хорошо, да и, честно говоря, не были мы такими жадными, стремительными в любовных делах — ночные бдения воспринимали как нагрузку ненужную. Были еще недоразвитыми...

— В одном из недавних интервью вы сказали: «Сейчас как увижу Тихонова на экране, сердце замирает и останавливается»...

— (Возмущенно). Набрехали! Те, кто писали, и набрехали — я такого не говорила...

— Неужели, когда смотрите с его участием фильмы, эмоций никаких не испытываете?

— Нет, почему же, ненависти у меня к нему нет. Он вот дедом недавно стал: дочка Аня родила двух мальчиков-близнецов.

— Слышал, его жена Тамара иногда вам звонит.

— Она, это не секрет, любит кирнуть, и когда выпьет немножко, хочется ей со мной погутарить. Ее же не остановишь, а я регулирую: захочу — поговорю, не захочу — положу трубку. Мы с ней в нормальных уличных отношениях: не родные, не близкие, а просто знакомые.

— Сегодня, в день вашего рождения, Тихонов вас поздравил?

— Нет.

— А вы ждали его звонка?

— Что вы — он ведь и раньше, когда еще вместе жили, не поздравлял. Уже солнце, помню, садится, день кончился, я стелю, а он... молчит.

— Но почему?

— Такая у него натура... Есть люди, для которых второй человек менее важен, для них главное — свое «я». Конечно, в молодости обидно было. «Опять не поздравил», — думала, и слезы на постель кап-кап...
Слава все по-своему делал и всегда молча. Заболела я однажды тяжко, лежу, температура под 40, а он на футбол собрался, который больше хоккея любил. Зная, какой он страстный болельщик, говорю вроде бы невзначай: «Может, побудешь дома — как бы мне совсем худо не стало, а сын еще не скоро из школы вернется». Он молча встал, с силой встряхнул свою куртку так, что из нее пыль по квартире пошла, оделся и, ни слова не говоря, ушел... После матча вернулся домой весь запыхавшийся, подбежал к кровати, встал на колени, спросил: «Как ты?» — и стал нежно мой лоб трогать... В этом — весь он...

— Тем не менее ваша мама его любила, считала примерным семьянином, отцом...

— Мама (вздыхает) не его любила — она жизнь повидала. Простая колхозница, а опытной была и умной, ведь, чтобы ума набраться, университеты кончать не обязательно. Приехав однажды в Москву меня проведать, заметила между нами трещину, все перемножила и, когда собиралась обратно в Ейск, сказала: «Нонка, не бросай Славку. Бросишь — одна будешь век доживать». «С чего это, — думаю, — она взяла, что я должна его бросить?», но вот что-то же ей подсказало... И бросила все-таки я его, а не он меня. Через несколько дней после того, как умерла мама, отнесла заявление на развод...

— Летим в Москву — Славе Тихонову нужен был загранпаспорт, одежда... Переночевать собирались у них с Нонной, а на рассвете лететь в Чехословакию. Поскольку ключи от московской квартиры Слава забыл в Гагре, мы позвонили в дверь, но нам не открывали. Сели на ступеньки — ждем-с. Тут соседка: «А вы настойчивее звоните — Нонночка дома, у нее гости». Звоним что есть сил — глухо! Слава напрягся: «А вот теперь я уж точно не уйду отсюда всю ночь». Ну не оставлять же его одного! Опускаемся опять на ступеньки, курим...

Через час открывается дверь, на пороге — улыбающееся «лицо кавказской национальности». Нонна провожает его в накинутой на голые плечи шали, обнимает, целует, что-то на ухо шепчет, но тут, увидев нас, бледнеет. Слава молча прошел в квартиру, собрал вещи и так же молча вышел — так и закончился брак Тихонова с Мордюковой. Казалось бы, я ни при чем, однако Нонна Викторовна не разговаривает со мной вот уже более 40 лет».

— Следующим вашим мужем после Вячеслава Тихонова стал Борис Андроникашвили, до этого женатый на Людмиле Гурченко...

— Ну да, выпускник ВГИКа, сценарист, человек, серьезный во всех отношениях, а уж до чего хорош был! Люди, когда впервые его видели, на пять минут немели — выдающаяся внешность!

— Вот и Людмила Марковна сказала мне, что, когда с ним столкнулась в столовой, у нее поднос из рук выпал. Андроникашвили сразил ее наповал: красивый, обаятельный, умный, благородных кровей...

— Сын репрессированного Бориса Пильняка. После того как мы снимали картину «Комиссар», я прочитала кое-какие заметки Пильняка о гражданской войне, о страшных казацких делах, которые писатель наблюдал и записывал, увидела его фотографии...
Борис Андроникашвили был сократовского склада мужчиной: философ, краснобай, Байрона читал по-английски. Приглашать его домой я стеснялась из-за сына — бегала к нему на свидания в однокомнатную квартирку. Мы прожили лет пять, все собирались съехаться, но... так и не расписались... У них с Гурченко большая была любовь, Люся дочку Машу от него родила, да что-то не склеилось. Расходились они тяжело — оба плакали... Я знаю причину, по которой их брак распался, но не скажу, потому что это не моя тайна — другой семьи.

В интервью, даже таких важных для меня, как сегодня, не все можно выносить на всеобщее обозрение. Сама я стараюсь не вмешиваться в чужую жизнь и терпеть не могу, когда кто-то это себе позволяет. Меня раздражает, когда, например, одна актриса начинает показывать, как я домой приду, рубашку надену и ем соленую рыбу — с нее, дескать, капает жир, а я языком слизываю. Ну не было такого, не было, ни-когда, и кто ей дал право вообще обо мне говорить? Нехорошо это, но я ее пощажу, не назову — она будет описана в моей книге, и то не под своей фамилией.

— Нонна Викторовна, насколько я знаю, вас очень любил Шукшин и даже сделал вам предложение. Вы тоже, по слухам, были к нему неравнодушны — почему не срослось?

— Во мне долго-долго сидело христианское, смиренное понимание супружества: честность, преданность, муж, муж...

— ...один на всю жизнь...

— ...и все! Я ведь Тихонову даже не изменила ни разу, хотя он мне вот так опостылел (чиркнула ладонью по горлу), — ничего уже не хотела.

— Наверное, прочитав эти ваши слова, многие женщины удивятся: как это их кумир мог опостылеть?

— Кому, как говорится, что нравится... Вот Васька Шукшин совсем был другой — я полетела б за ним хоть на край света, если бы не замужество: мы тогда были со Славкой расписаны, у нас мальчик в школу пошел...

Познакомилась я с Шукшиным на съемках картины «Простая история» — Вася был молоденький, холостой, вольный, ничейный... Мне говорил: «Ты ни с кем не сживешься, только со мной — мы созданы друг для друга», да я и сама понимала, почему у нас все так ладно на съемочной площадке идет, почему так быстро сцепилось — в смысле общения актера с актрисой.

— Происхождение, видно, одно: и он из села, и вы...

— Да, но не только.

— Общий быт?

— Не только. Того, что вы перечислили, очень мало — между нами был еще сильный, ищущий такой магнит. Мы общежитием жили, и я всегда безошибочно узнавала скрип его кирзовых сапог, угадывала, в какую комнату он вошел. Вася втаскивал меня в литературные беседы и все время искал глазами. «Я тута!» — бывало, кричу ему... Мы бродили с ним по полям и лесам, обо всем рассуждали, он рассказывал, как будет писать «Разина Степана», — и из-за голенища у него всегда торчала свернутая тетрадка с ручкой. А ведь я Шукшина от «Разина» отговаривала — не верила, что ему, неписателю, такое под силу. Видите, теперь вот сама написала одну книгу, вторую...

— Выйти за него вы отказались?

— А как же не отказать, если я была замужем? Штирлиц мой никогда, сколько мы жили, в киноэкспедицию не приезжал — не было это у нас заведено, — а тут пожаловал: с удочкой за спиной, за руку держит сыночка... Больше Васька ко мне не посмел подойти — снялся и убыл.

— Жалели об этом?

— Сильно жалела.

— Шукшин плакал?

— Вася не из плакливых — мог только зубами скрипеть.

— Скрипел?

— А то нет! Потом нашел себе студентку Лиду: пожили вместе немного и разошлись. Второй раз женился снова на Лиде — Федосеевой и... затих. Жили они хорошо. «Я его не вижу и не слышу, — говорила мне Лида, — он дома, но его нет. Встал, морду умыл — и к своим тетрадям».

— Когда он умер, вы горевали?

— Горевала — не то слово... С ним ушла большая любовь между двумя людьми.

— Вы где-то сказали о Никите Михалкове: «Никита — моя любовь». Всерьез были им увлечены?

— Жалко, что не нашли еще способа разобъяснить читателям, что любовь разной бывает: одна и другая. Конечно же, ни Никита не сох по мне как по женщине, ни я по нему — как по мужчине. Творческое, духовное обожание — вот что у нас было, и порою, когда я заканчивала эпизод, он не мог продолжать съемку. Сидел в задумчивости, лишь время от времени спрашивал: «Как ты могла так сказать? Вот объясни мне, откуда у тебя родилась эта фраза?». Я терялась, не понимала: плохо это или хорошо? «Да так, — отвечала, — пришло в голову». Вот это — одна любовь, а есть совсем другая — к жене.

— По слухам, вы однажды ударили Никиту Сергеевича по лицу...

— Не по лицу — в грудь.

— За что?

— Никита очень хорошо процессом командует. О, когда он с камерой высоко восседает на кране, он такой маршал Жуков! Внизу толпа, а он сверху кричит, возмущается, и все его слушаются... У меня вроде всегда на площадке хорошо получалось, но что-то один раз не заладилось. Съемка была на вокзале, я шла с кошелками — уезжающая...

— Это в картине «Родня»?

— Да. Никита истошно орет, а я никак не пойму, что же неправильно сделала. Он, конечно, талантливый человек, да, видно, не постесняюсь это сказать, не смог слова найти нужные, чтобы я сыграла пупком... Уже и так, и эдак чего-то требовал, а у меня не выходило, не по-моему это было.

— Михалков оскорбил вас?

— Унизил. Насмотрелся за границей, как тамошние режиссеры, если им взрыв эмоций нужен и рыдания настоящие, актрису «по морде бьют»: слезы ручьем, на лице отчаяние, — и решил на мне этот метод опробовать. А вы представьте: целый вокзал народу, и я внизу маленькая такая, меня и не видно. Он расселся на кране, в руках микрофон... «Ну что, бабуля, тяжело?! — орет. — Положите-ка ей камней в чемодан побольше», а сам весь в иностранном шмотье, и запахи от него исходят французские, и такие слова умные говорит...
Я уж взопрела: сделала все, что в моих силах, и теперь, хоть режьте, больше ничего не могу... Кричу ему: «Ну вот вы сейчас повторили то, что я сказала, — что же тут нового?!», но Никита не унимается: «А сейчас мы будем на народной артистке СССР отбивать чечетку!». Тут уж я психанула: «Все, хватит! Еду домой!». В общем, нашла коса на камень, зацепилось кольцо за кольцо: развернулась и ушла прочь с площадки. Хотела бросить картину к чертовой матери — по закону у нас это можно делать.

— Ого!

— Там вагончик стоял в поле — вместо комнаты отдыха. Я только ногу на ступеньку поставила, Никита свою бухнул ступенькой выше: «Эпизод-то надо доснять!». — «Отойди, — говорю, — я уезжаю. Все!». Он хочет меня под локоток взять: «Что ты, Нонночка!», а мне ярость глаза застит: «Не Нонночка, а Нонна Викторовна, и командовать теперь будет Пашка Лебешев»...

— ...кинооператор...

— ...да, сегодня покойный. «Через него и разговаривайте». Отпихнула Никиту, а он мою руку — раз! Ну, я кулак сжала и ударила его в грудь, после чего за рубашку схватила так, что посыпались пуговички...

— ...импортные...

— «Слава Богу, — ликую, — отделалась. На черта они мне сдались: эта картина, эти мальчики современные? Найду себе какого-нибудь режиссера — деда с бородой, и будем мы с ним делать фильмы». Пришла в свой номер в гостиницу (это в Днепропетровске было), а тут он стучит, и по лицу в два ручья льются слезы.

— Да вы что?!

— «Нонночка, Нонночка». — «Тихо! — говорю. — Замолчи!». — «Нонночка, да, мы расстанемся... Я согласен, мы не нашли сегодня общего языка, но дай высказаться, только высказаться!». Сел и плачет: лицо красное, ко мне руки тянет...

— Этого вы уже выдержать не могли?

— Жалко Никиту стало — я подошла, за шею его взяла... «Ладно, — шепчу, — хватит, на работе всяко бывает».

— «Остаюсь!»...

— «Остаюсь!». Он встрепенулся: «Да?». На столе стояла бутылка с коньяком недопитая. Никита взял ее и ко мне: «Пойдем, милая. Пойдем ко всем нашим — пусть видят, что мы помирились. Помирились ведь мы с тобой?».

— «Да!» — кивнула я головой...

— Пресса много писала о вашей якобы слабости к Владимиру Машкову. Вы действительно сказали: «Будь я помоложе, у нас все могло бы случиться» — или это выдумки журналистов?

— (Вздыхает). Это так, он мне и впрямь приглянулся, когда в картине Дениса Евстигнеева «Мама» снимались. Машков же у нас в кино секс-символ признанный: идет по жизни и косой косит всех, кого только заблагорассудится. Последним куском поделится, последнюю рубашку отдаст, а глаза нефтяные, втягивающие...
Знаете, что... Я вот не представляю себе жизни без того, чтобы женское существо не впитывало энергию, необходимую для расцвета и для полета, от мужского существа — в любой форме. У нас с Машковым никогда ничего не было и не будет, но в тот момент, когда мы снимали «Маму», это такая подпитка была... Не дай Бог он предложил бы пройтись или что-нибудь выпить — Боже сохрани! Я помню свой возраст, все понимаю, но любоваться красивым мужчиной еще могу.

— Пропорция мужиков удачных и неудачных одинакова во всех возрастах: что среди моих одногодков, что среди их сыновей — просто в меня, черт его знает почему, постоянно влюблялись мальчишки лет на 18 моложе (я, правда, мало на них реагировала). Вечно цеплялись какие-то неудавшиеся артисты, хлюпики, еще и гундосили, что у них денег нет, — думали, я буду их вывозить. «А ты иди на вокзал и вагон разгрузи», — одному раз сказала.

— Сами-то вы часто влюблялись?

— Да нет — много лет уходило на одного пациента...

— Говорят, мужчины не только вас обожали, но иногда и били...

— (Горько). Вот и Тихонов однажды ударил...

— За что?

— (Пауза). Уже и не вспомню... Честное слово, не вспомню!

— А остальные за что?

— Ревновали. Ко мне ведь тянулись не почему-нибудь... Подумаешь, красавица нашлась!

— Это вы шутите? Конечно, красавица!

— Что вы говорите? (Игриво). В Москве так не считается.

— А нам Москва не указ!

— Тянулись ко мне за общением, ведь оно — самое драгоценное, что в жизни есть. Куда бы я ни попала, в какой картине бы ни снималась, все время возле меня народ, и бывало, что это осточертевало. «Почему, — думала, — все время я должна разговаривать, петь, людей веселить?», но иначе своего существования просто не представляла.

— Тем более непонятно, почему мужики руку на вас поднимали...

— Потому что отчаливал пароход — в моем, разумеется, лице... Мне, как толковому математику, достаточно небольшого общения, чтобы все про человека понять. Если чувствовала, что внутри уже начинала зевать, вставала и шла, свободная.

— Били жестоко?

— Да нет. Ногами не избивали, но по щеке, случалось, давали.

— Вы обижались на них или понимали, что...

— (Перебивает). Я вырывала эту страницу своей биографии с мясом, будто ее и не было — просто вычеркивала из памяти и человека, и ситуацию. Никого не обвиняла, жалобы на обидчиков не строчила — обходилась своими силами.

— У вас с Вячеславом Тихоновым был прекрасный, талантливый сын Володя, который трагически погиб. С его первой женой актрисой Натальей Варлей вы много лет не общались — почему?

— (С надрывом). Больно... Больно даже голову ее нюхать, одежду... До сих пор в сердце будто кол вбили... Очень тяжело, невыносимо терять сына...

— Ее вина в этом была?

— Никакой!.. Не она Володю сгубила — Москва.

Из книги Нонны Мордюковой «Не плачь, казачка!».

«Я крепко ухватилась за кровать, на которой лежит мой сын. Он скрипит зубами, стонет, мучается... «Чем тебе помочь, детка моя?». Хочется приголубить его, взять на руки, походить по комнате, как тогда, когда маленьким он болел... «Мам, похорони меня в Павловском Посаде». — «Ой, что ты говоришь!». — «Потерпи». Я чмокнула его волосатую ногу возле щиколотки, горько завыла: «Потерплю, потерплю, потерпим... Бывают же промежутки». — «Больше не будет, мама. Выхода нет...». К рассвету он примолк...

...Позвали меня давно-давно в съемочную группу фильма «Комиссар» на собеседование. По пути домой я изумилась фамилии режиссера — Аскольдов. Забавно... «Аскольдова могила». Может, это рок? Оставила своего красивого душевного мальчика-подростка на чужую тетку, обеспечила разными «пряниками» — и на четыре месяца в киноэкспедицию под Херсон. С картиной не ладилось... И в картине боль, и сына вспоминать было тяжело.

Не ехала я к нему. Ну что стоило вырваться на два дня? Думала, как-нибудь доведу до конца съемки, а там и радость моя — сын... Вернулась — он в больнице, веселый и виноватый. Признался, что Сашка Берлога принес пиво и «колеса» (таблетки). Пылко заверил меня, что больше это не повторится. Я хотела поверить — и поверила...

Долго потом он не виделся с теми дружками. Призвали в армию... Вернулся, и, не объяснившись с ним, я поняла — он прячет от меня вторую жизнь... «Хоть бы нечасто, хоть бы как раньше», — молила судьбу. Ходил на студию, ездил с театром по городам... Спустя какое-то время молила я о другом: «На этот раз пауза длиннее, теперь уже, наверное, навсегда. Хоть бы навсегда...». — «Да, мама, все! Сам себе противен...». Снова надежда — отдых душе. Жены пугались его «странных» дней и уходили...».

— Внука вы тоже знать не хотели?

— Сегодня он был здесь, но на что я ему? Парень растет без меня: у него дела всякие, любимые увлечения... Учится на последнем курсе у Виктюка, потом будет искать место в жизни, определяться в профессии. Я ему посоветовала кое-что... (Спрашивал я вообще-то о старшем внуке от брака Володи с Натальей Варлей Василии, но Нонна Викторовна сделала вид, что вопроса не поняла, и начала говорить о втором внуке. — Д. И.).

— Внук вами гордится?

— Вовка гордится отцом, Тихоновым, а мной... Меня он почти не видит...

Актриса Тамара Носова рассказывала:

«У нее сплошные романы были — настоящая женщина! Нонна же вся нараспашку, таких любят. Все награды, все деньги, все бриллианты — ей! Однажды ей спальню «Людовик ХV» подарили, а она позвонила директору: «Забери, мне ставить некуда»... Так и отдала назад, а ведь у нее внуки есть. У Володи, ее сына, был ребенок от Натальи Варлей и другой — от одной балерины, но Нонна признает почему-то только внука от балерины: он за границей... Да, Алла Ларионова мне рассказывала, что на похоронах Володи черная от горя Мордюкова вторую невестку с мальчонкой даже в автобус не пустила. Нонка такая, она может, хотя сейчас говорит, что все наследство ему отпишет».

— Мне кажется, советский кинематограф недооценивал вас — вы снимались намного меньше, чем, вероятно, могли бы... Вот и роль Аксиньи в фильме Сергея Герасимова «Тихий Дон» по всем канонам принадлежала вам, казачке, у которой все это в генах, в крови, тем не менее досталась она Элине Быстрицкой. Элина Авраамовна мне призналась, что после премьеры вы ей сказали: «У-у-у, проклятая, сыграла таки!». Ходили даже слухи, что из-за этого вы хотели покончить с собой, но что-то не получилось...

— Ну нет, я бы себе век укорачивать не стала. Жизнь — слишком большая ценность, чтобы с собою кончать, даже если бы Быстрицкая все мои роли исполнила.

— Почему же Герасимов выбрал ее, а не вас, свою ученицу, которую снимал еще в «Молодой гвардии»? Он ведь за роль Аксиньи, которая была вашей дипломной работой, поставил вам, если не ошибаюсь, «отлично»...

— Сергей Аполлинарьевич был сильно в меня влюблен — вплоть до того, что приезжал к нам домой, на Кубань. То-то все колхозники удивлялись, почему лысая голова плывет между кукурузными листьями. Ухаживал Герасимов по старинному обычаю, вот и надумал с мамой поговорить, но она сказала: «Не-не, пускай Нонка сама как хочет, так и поступает». Ну, а я ж его не любила совсем — зная, что он для меня с картиной «Тихий Дон» запустился и что мне предназначена роль Аксиньи, взяла и бросила.

— Знали и..?

— Знала — чтоб не сойти мне с этого места!

— И бросили?

— Молодая была, горячая... Не подошел этот материал — не приглянулся ситчик! — повернулась и пошла. Да другая бы...

— ...уцепилась зубами...

— ...вырвала бы из этого человека кишки, но стала бы в «Тихом Доне» Аксиньей, а для меня словно занавес упал.

— И он назло вам снял другую?

— Деваться ему было некуда, а Быстрицкая красивая и в костюме казацком была хороша...

— Вам ее Аксинья понравилась?

— Нет, она плохо сыграла — не по ней эта роль. Разве такой должна быть казачка? Ну да Бог с ним, пускай... Герасимов, конечно, мне отомстил, да только разве можно таким макаром мстить?

— Вы сожалели потом, что не снялись в «Тихом Доне»?

— Очень жалела.

— Говорили себе: «Дура ты, дура! Надо было уступить, согласиться...»?

— Зачем — это все равно что сказать: «Эх, родила бы я девочку — не горевала б сейчас одна». О чем думать? О воздухе?

— Фильм «Комиссар», в котором вы так блистательно исполнили роль Вавиловой, много лет пролежал на полке — сердце от этого ныло?

— Это очень тяжелое время описано в книге, которую только что я сдала в издательство, — почитайте, она скоро выйдет. Там все и о «Комиссаре», и о других ролях — сыгранных и несыгранных. У меня сейчас просто пару не хватит, чтобы так рассказать, как на бумаге уже написала.

— Англичане включили вас в десятку самых великих актрис ХХ века. Скажите, в душе вы осознаете себя великой актрисой?

— Я на одно ухо немножко глухая и не понимаю, — даю вам честное слово, памятью сына клянусь! — что такое великая актриса, ко мне это не относится. Вот Чаплин — это величина: куда остальным до него! Жаль, но ответить на ваш вопрос не могу. Думаю, я хорошая актриса: трудолюбивая, знающая жизнь...

— ...умная и, куда правду денешь, красивая...

— Благодарю вас, но смысл слова «великая» для меня неуловим...

— После гибели сына вы уехали из престижного дома на Котельнической набережной, где с ним жили...

— ...я не могла больше там оставаться...

— ...и долгое время ютились в однокомнатной панельке. Сейчас я у вас в гостях в небогатой, но все-таки трехкомнатной квартире на первом этаже шестнадцатиэтажки неподалеку от станции метро «Крылатское»...

— Это мне Черномырдин дал.

— Откуда же он узнал, что вы стеснены в жилье?

— Услышал, когда я с Урмасом Оттом беседовала. Мы с ним перед съемкой по рюмочке водочки выпили — вот у меня лампочка Ильича и зажглась. Раздухарилась: «Сколько можно тесниться в одной комнате — вот напишу в ЮНЕСКО, что в России народные артистки в халупах живут!». После эфира —дня через три-четыре — звонок: Париж на проводе. Господи, думаю, а это Михалков Никита: «Ну здравствуй, кума!..». Оказывается, он во Франции картину монтировал, а Черномырдин его там отыскал и как киноначальнику нагоняй дал: «Что у вас за безобразие? Мордюкова, такая актриса, и на тебе — в одной комнате! Чтоб через 10 дней доложили об улучшении жилищных условий».

— Нонна Викторовна, как вы считаете: по большому счету, ваша жизнь удалась?

— Не может жизнь удаться во всем, полностью. Вот сегодня были у меня в гостях журналист «Комсомольской правды» Александр Гамов с женой. Они равные по силе профессионалы, интереснейшие люди, знают по два языка, оба с чувством юмора и детей растят замечательных, но подобные семьи — редкость. Я, если честно, не правильных люблю и хороших, а таких, у кого в душе что-то булькает, и пускай судьба то нахмурится, то рассмеется, то накажет, то закроет на твое озорство глаза — главное, чтобы в тебе была жизнь.

— Сегодня за праздничным столом вы со своими братьями и сестрами пели украинские народные песни, а вот самая любимая какая?

— Ой, да я уже и слова все позабывала... (Поет):

Як до мене Якiв приходив,
Коробочку ракiв приносив,
А я тiї раки забрала
I Якова з хати прогнала.
Iди, iди, Якове, з хати,
Бо на печi батько та мати,
На припiчку Настiни дiти,
Нiкуди тебе, Якове, дiти...

Киев — Москва — Киев

По традиции свой юбилей Вячеслав Тихонов отметит в узком семейном кругу: дочь с мужем, внуки-близнецы и вторая его супруга Тамара Ивановна соберутся в доме на Николиной Горе, где известный актер живет затворником. Сегодня его кирпичная двухэтажная дача, которая четверть века назад выглядела вполне добротно, затерялась среди новорусских особняков: разве что установленный во дворе столб с указателями «Павловский Посад — 98», «Пеньково — 440», «Берлин — 1750» подскажет прохожему или проезжему, что ее хозяин — народный артист СССР, кумир миллионов, Герой Социалистического Труда и множества анекдотов Вячеслав Тихонов.

На счету Вячеслава Васильевича не так много фильмов — 45, но именно ему советский кинематограф, где упор всегда делался на рабоче-крестьянскую косточку, обязан модой на непафосную интеллигентность и врожденный аристократизм. Глядя на его экранных персонажей, не скажешь, что родился актер в семье механика по ремонту ткацких станков и воспитательницы детского сада, а о существовании этикета и хороших манер узнал только во ВГИКе. Кстати, в Институт кинематографии его взяли сначала условно, и только потому, что курс оказался сплошь женским — тогда, в 1946-м, ребята просто не успели демобилизоваться из армии.

В то время еще не существовало понятия «секс-символ», но сколько женских слез было пролито из-за красавца Тихонова в подушку, сколько горячих признаний он выслушал! (Судя по тому, что лично протолкнула актера на роль князя Болконского в картину Бондарчука «Война и мир», дрогнула даже всесильная министр культуры СССР Екатерина Фурцева). Замечу, что Вячеслав вел себя по отношению к женщинам исключительно порядочно — и на экране, и в жизни. Женился на однокурснице Нонне Мордюковой, родившей от него внебрачного сына, хотя невестой считал другую девушку из родного Павловского Посада и впоследствии ни разу не ответил на задиристые откровения бывшей жены, когда первая семья распалась. «Настоящий мужчина не должен говорить о женщинах и болезнях», — улыбается Вячеслав Васильевич.

Тихонов никогда не страдал нарциссизмом, свойственным многим его коллегам, избегал разговоров о себе, любимом. Молчун, отшельник, бирюк? Ну и пусть! Умение говорить, — он считает, — выделяет человека среди зверей, а умение молчать — среди людей. Если бы не это качество, вряд ли бы появилась придуманная им знаменитая сцена встречи Исаева-Штирлица с женой, где за восемь минут не произнесено ни слова, но так много сказано.

Своим талантом актер капиталов не нажил, но наотрез отказался участвовать в предвыборных агитационных турах, сниматься в рекламе... Несколько лет назад в больницу, где он лежал с больным сердцем, прорвался, несмотря на запреты и заслоны, Владимир Жириновский. Лидер ЛДПР долго расписывал, как замечательно быть народным депутатом Госдумы от его партии, а потом спросил: «Согласны?». Вячеслав Васильевич иронично ответил: «Помилуйте, у меня все-таки инфаркт, а не сотрясение мозга».

Последний раз он снялся пять лет назад в художественно-документальном фильме дочери Анны, которая назвала ленту об отце скромно и со вкусом «17 мгновений Славы». Ну и пускай новые кумиры оттерли Вячеслава Тихонова с обложек глянцевых журналов — им не под силу вытеснить его из сердец поседевших и погрузневших поклонниц. Дамам и невдомек, что стройный красавец с аристократическим лицом превратился в дедушку-«божий одуванчик». Видимо, щадя их чувства, актер наотрез отказывается от телесъемок и интервью, не появляется на светских мероприятиях: хочет остаться в нашей памяти прежним.

Ни одному московскому журналу или телеканалу не удалось в канун юбилея взять у него интервью, но для нас актер согласился сделать исключение.

Дмитрий ГОРДОН

— Вы стали Героем Социалистического Труда, народным артистом Советского Союза, лауреатом Ленинской и Государственной премий, любимым, признанным, легендарным — вроде всего добились...

— Вообще-то я этого не добивался — просто работал, причем не потому, что хотел прославиться, — вели интуиция, наитие, если хотите. Тогда ведь телевидения не было, а что же у нас было — кино. Раз в неделю в наш городок привозили фильмы, и мы, помню, спрашивали тех, кто их уже посмотрел: «Картина про любовь или про войну?». Если оказывалось, что про любовь, никакого интереса у нас это не вызывало, а вот если про войну, мы с удовольствием смотрели эти ленты по нескольку раз.

— Вы же, я знаю, токарем были?

— Это еще в войну, в ремесленном училище... Стоял у токарного станка и запах горелого масла и металлической стружки — особый такой запах — до сих пор не забыл. Мы, пацаны, с удовольствием выполняли задания, которые поручали нам взрослые, — вытачивали для фронта детали.

— В 1948 году на экраны СССР вышел фильм «Молодая гвардия», где вы, 20-летний студент ВГИКа, сыграли Володю Осьмухина...

— Создателей этой картины удостоили Сталинской премии, но получили ее не все. Макарова, Мордюкова, Шагалова, Володя Иванов, который Олега Кошевого играл, Сережа Гурзо за роль Сережки Тюленина: пять человек плюс Герасимов — режиссер. Представляете, мои однокурсники уже носили медали лауреатов Сталинской премии!

«Они сражались за Родину», Стрельцов, 1976 год

— Такое лицо — и не фотогеничное? Не знаю, тоже ли это байки, но говорят, что директор «Мосфильма» — знаменитый режиссер Пырьев — считал вас неславянином и в мосфильмовских картинах задействовать не спешил...

— Дело в том, что Пырьев был тогда в кинематографе очень большой величиной, и когда на студии шли пробы на какую-либо роль, Пырьеву обязательно демострировали материал, и он или утверждал актеров, или не утверждал. Да, действительно, когда ему показывали меня, он говорил: «У Тихонова лицо не русское, он то ли армянин, то ли азербайджанец — не надо его снимать», и меня не утверждали. Под таким вот прессом у Пырьева я находился, а вот на студии Довженко не обращали на это внимания, там были рады, когда мы приезжали: я, Сережа Гурзо, Жорка Юматов...

— Хм, а сами-то вы понимали, что чертовски красивы?

— Я? (Удивленно). Да никогда в жизни! Мне, наоборот, это мешало, потому что когда приглашали на какую-то роль и фотографировали, потом, как правило, шли на попятную: «Извините, но нам нужно лицо попроще — рабочее».

— Как же такой интеллигентный человек, как вы, так убедительно сыграл главную роль колхозного тракториста в картине «Дело было в Пенькове»?

«Мичман Панин», Панин, 1960 год

— Вы сразу переходите к «Дело было в Пенькове», да? Дима, но подождите, дайте развить мысль.

— Боже мой, ну конечно — я вас перебивать не буду...

— Ой, а можно я к вам буду обращаться на ты?

— Почту за честь...

— В общем, когда Владимир Александрович Браун снимал «Максимку», он мне сказал: «У меня есть сценарий картины, в которую обязательно вас позову». К сожалению, запуска этой ленты он не дождался — умер, и работу передали Виктору Ивченко, который в свой фильм — он назывался «Чрезвычайное происшествие», «ЧП», — меня пригласил.

В роли одессита Виктора Райского хотели сниматься многие, в том числе и украинские актеры, и когда начались пробы, добрая половина киностудии прибежала посмотреть, как Тихонов себя покажет. Я это сразу понял и подумал, что надо бы немножечко подождать, пока все разойдутся. Стал задавать режиссеру всякие вопросы: объясните, дескать, куда пойти, где встать, что сказать. Естественно, все ждать устали и начали расходиться, и тогда мы провели кинопробу, после которой меня сразу же утвердили.

...Вы знаете, много лет до сих пор ко всем праздникам и юбилеям я получаю со студии Довженко поздравления, и подпись под ними простая — «Гримерный цех». Эти замечательные люди как бы напоминают своим вниманием, что на студии меня до сих пор помнят и любят. (Я, кстати, не только в Киеве снимался, но и в Одессе, в Крыму, в Ялте и Севастополе). Я, собственно, почему так долго об этом рассказываю? Да потому, что чувство благодарности к студии Довженко, Киеву и Украине глубоко у меня внутри и забыть этой доброты и тепла не могу.
Ну а теперь «Дело было в Пенькове» — что ты хотел спросить?

— Как вас с такой внешностью интеллигентной взяли на роль Матвея Морозова?

— С интеллигентной внешностью, говоришь? Не знаю, во всяком случае, я этого не ощущал. Я вот вчера прочитал в газете, что снимают уже продолжение «17 мгновений весны» (хотя нет, не продолжение, а фильм о молодых годах Исаева), и вот молодой актер, которого взяли...

«Дело было в Пенькове», Матвей Морозов, 1957 год

— ...Страхов?

— Да-да, наверное... Очень хорошее у него лицо, он, даст Бог, замечательно будет работать, так вот, в этой газете он говорит: «Сейчас я вживаюсь в роль Штирлица». (Пауза). Он вживается, но это еще не Штирлиц, нет — это пока молодой Исаев. Штирлиц потом будет, позже, когда война подойдет к концу, но, кажется, я отвлекся. Как с такой внешностью в «Дело было в Пенькове» взяли? Не взяли — в том-то и дело: была проба, но художественный совет не утвердил. По тем же соображениям — не фотогеничное лицо. «Играть предстоит деревенского парня, а внешне Тихонов городской» — ну и выбрали другого актера.

— Кого?

— Моего друга, с которым мы вместе и за партой во ВГИКе сидели, и снимались, и крепко дружили, — Сережу Гурзо. Режиссер Станислав Ростоцкий позвонил и сказал: «Слав, ну не утвердил тебя худсовет, ну что теперь делать? Давай подождем — я буду следующую картину снимать, и тогда мы уж точно с тобой встретимся, что-нибудь для тебя найду».

Грустно, конечно, мне было — я ведь уже сжился с ролью Матвея, да и похож он был на ребят, с которыми и в ремесленном дружил, и потом.

Прошло между тем пару недель, и вдруг неожиданно позвонили со студии: «Тихонов, завтра ждем — грим, костюмы...». Я робко: «А в чем дело? Что-то произошло?». — «Ничего, будешь сниматься». Оказалось, Ростоцкий уперся, пошел в пресловутый художественный совет, который все на свете решал, и заявил: «Буду снимать только Тихонова». Ему возражают: «Ну какой же он деревенский парень? Внешность не подходящая — загубишь картину», а он ни в какую и настоял на моей кандидатуре.

В первые же дни он пытался с моим лицом что-то сделать. «Давай все упростим», — говорил, а как упростить, если я даже не гримируюсь? «Нет, нет, давай поработаем. Гляди, у тебя тут (показывает на переносицу. — Д. Г.), сросшиеся брови — не надо их, в деревне таких не бывает. Теперь нос: у-у-у, какой нос — давай-ка его подтянем». Стали в гримерном цехе всякими приспособлениями тянуть, сфотографировали, показали. Ростоцкий расстроился: «Ой, нет, не надо, тупеет лицо. Ладно, какая уж есть у тебя внешность, с такой и будем сниматься».

— Вы говорите о гриме, а это правда, что, пробуясь на роль Штирлица, приклеили себе гитлеровские усики?

— Понимаешь, когда Лиознова меня пригласила, я начал думать, каким же он может быть, Штирлиц, если столько лет в самом логове Рейха находится. Все они тогда, в то время, как я прикидывал, пытались походить на фюрера, поэтому прицепил маленькие усики, но когда показал эту фотопробу Лиозновой, она сказала: «Не надо, сними их, оставайся самим собой. Все равно будут знать, что это Тихонов». Она этот ход отвергла, и я со своим лицом, без всякого, так сказать, вмешательства гримеров начал сниматься.

— У вас удивительные глаза, удивительное умение в этом фильме держать крупный план. Тяжело приходилось?

— Я бы так не сказал, потому что с точки зрения актерской по-другому все это воспринимается. Ролью Штирлица я жил, она у меня крепко засела внутри, и если надо было, как ты говоришь, держать паузу, я не думал о том, пауза это или нет, — просто по ходу действия размышлял.

— Снимали в основном с первого или второго дубля?

— О нет, дублей тогда делали много, хотя в сценах с Броневым, Женей Евстигнеевым, Катей Градовой и, конечно же, с Ростиславом Янычем Пляттом этого вовсе не требовалось — мастера. То ли мы приняли все близко к сердцу — эти образы, ситуацию, которую нам Юлиан Семенов подкинул, но когда картина была смонтирована и вышла на телеэкраны, действительно обнаружилось, что я не просто держу эти паузы — живу в них.

— Такого долгого молчания в советском кино никогда, по-моему, не было, а это правда, что «17 мгновений весны» Суслов хотел запретить?

— Суслов? (Удивленно). Ты знаешь, впервые об этом слышу. Главным консультантом картины ведь кто был? Семен Кузьмич Цвигун, первый зам председателя КГБ СССР Андропова, поэтому не думаю, что до Суслова все это доходило. У него какие-то другие, видимо, были задачи.

— Тем не менее мне рассказывали, что когда ваш фильм посмотрел Брежнев, он заплакал и дал указание срочно найти Исаева, чтобы присвоить ему звание Героя Советского Союза. Когда же ему сказали, что Исаева нет, это персонаж вымышленный, Леонид Ильич якобы распорядился: «Тогда наградите Звездой Тихонова»...

— (Улыбается). Все это не более чем легенды, которые окутали нашу картину впоследствии.

— Но подождите: заплакал Леонид Ильич, когда кино посмотрел?

— Не знаю, при этом я не присутствовал.

— А сами-то с ним встречались?

— Лично — нет, хотя домой он мне звонил и мы беседовали по телефону. Он даже сказал, что с удовольствием вручил бы Звезду Героя мне лично, однако: «Вы этой награды достойны, но, к сожалению, я уезжаю на отдых, очень устал», — начал мне Брежнев жаловаться. «Леонид Ильич, — я ответил, — я вот встречал вас на трассе, по пути на охоту, так ехали вы очень быстро. Нельзя так, надо поосторожнее». Он рассмеялся — видимо расценил, что хвалю его как водителя...

Ну вот, Брежнев уехал на отдых, а Звезду Героя Социалистического Труда я получил из рук первого заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР Кузнецова.

«Белый Бим Черное ухо», 1977 год. «Пришлось и собаку заставить относиться ко мне по-человечески»

— После «17 мгновений весны» разведчики вас, наверное, особенно зауважали?

— А они ко мне и раньше относились неплохо. Еще до Штирлица мы с Ией Саввиной поехали в Чили: она — с «Дамой с собачкой», а я — с «Оптимистической трагедией». С Чили в то время дипломатических отношений у нас не было, и накануне отъезда меня вызвал к себе один большой руководитель.

«Первая остановка, — сказал, — будет у вас в Буэнос-Айресе, там вас будут встречать, и у меня просьба: передайте, пожалуйста» — и протянул мне конверт, обычный конверт. Я: «Хорошо, с удовольствием», — понял, что мне дают задание передать конверт. Этот человек между тем продолжал: «Знаете, я должен сказать вам, что в чужие руки это письмо попасть не должно». Тут уж я внутренне напрягся: «Постараюсь, конечно же, постараюсь». — «Да-да, в крайнем случае вы его съешьте», — очень торжественно и серьезно произнес он. Я недоуменно ответил: «Вы знаете, я никогда бумагу не ел», а он: «Не волнуйтесь, я научу. Это очень просто: когда почувствуете опасность, пойдите в туалет, разорвите конверт на мелкие кусочки и проглотите. Водичкой из рукомойника запьете — и все будет нормально». Таким вот напутствием он меня проводил.

— И что, вы твердо решили в случае чего съесть конверт?

— В самолете я был, разумеется, взволнован и постоянно смотрел по сторонам: не пора ли уже идти в туалет. Ну, слава Богу, долетели, нас встретили замечательные наши посольские ребята — какие-то огромные, надежные, с юмором. Когда они ко мне подошли, я попытался (будучи опять-таки человеком неопытным) сказать, чтобы никто по губам не понял: «У меня к вам письмо». Они: «Чего-чего? Письмо? А-а-а, давай». Я: «Как давай? Прямо здесь?». — «Да-да, не переживай». А они же посольские, у них защита дипломатическая... Я одному товарищу это письмо отдал, он взял, посмотрел, сказал: «Хорошо, спасибо» — и спокойно, на виду у всех, спрятал в карман. Мне на душе полегчало — дальше я полетел, понимая, что есть в туалете бумагу уже не придется.

«Курю с войны. Мальчишками мы ходили по улицам и собирали окурки — в ту пору не курить было нельзя»

— Вячеслав Васильевич, о Штирлице народ сложил множество анекдотов, а какой ваш самый любимый?

— Ой, Дима, не знаю... Мне их рассказывали, я терпеливо выслушивал: «Да-да, интересно»... Рассказчики смеялись, а я, честно говоря, не очень. Много подобных смешилок было и про Чапаева, и про Петьку, но, по-моему, большой ценности в таком, так сказать, творчестве нет. Поверь, Дима, глупости это... Анекдоты — они все-таки и есть анекдоты, а «17 мгновений весны» в анекдот не вписываются — серьезная была работа.

— Бывает, смотрю, когда по телевидению показывают. Мне нравится там и работа режиссера Татьяны Михайловны Лиозновой, и музыка, которую написал Микаэл Таривердиев, и эти две песни прекрасные. Я даже порой, когда грустно становится и одиноко, включаю проигрыватель, чтобы их еще раз послушать. Кобзон, я считаю, замечательно спел. Лиознова, помню, ему сказала: «Эстрада мне тут не нужна, Кобзон не нужен», а она понимала, чего хочет.

— Перед Иосифом Давыдовичем, я знаю, Муслим Магомаев петь собирался?

— И Магомаев, и, может, кто-то еще, но остановилась она все-таки на Кобзоне. «Попробуй представить, — сказала ему, — как пел бы на экране Исаев-Штирлиц», и Кобзон потрясающе с этим справился.

— Вячеслав Васильевич, месяц назад я брал интервью у вашей первой супруги Нонны Викторовны Мордюковой...

— Да? (Сухо). Ну что же, я тебя поздравляю.

— Она мне сказала: «Тихонов всю жизнь молчал, как тот Штирлиц, и меня не любил, хоть мы и девственными друг другу достались, он мне опостылел. Мы разные люди: я казачка — яркая, боевая, а он — тихий павлово-посадский мальчик, не приспособленный к жизни. Ради своей семьи я что есть мочи старалась, тянула воз, а Тихонов — нет. Часами мог сидеть за столом, покрытым клеенкой, и пить чай из самовара»...

«Боль моя, ты покинь меня...». «Семнадцать мгновений весны», 1973 год

— Все это опять же легенды. Мало ли что она там: «Любил, не любил...». Все в прошлом, наши пути давно разошлись. Она по колхозной теме больше пошла, в таких фильмах стала сниматься, а я...

— Но вы же прожили с ней много лет...

— Да, и сын родился, Володя. Я страшно был счастлив, потому что ютились мы в общежитии, жить было негде, а тут сын!.. Он ведь тоже актером стать захотел, пытался сниматься, но (глубоко вздыхает) не удалось ему уйти от судьбы. Судьба у него печальная, понимаешь?.. (В глазах заблестели слезы). Рано покинул он нас, рано...

— Он же на вас был похож?

— Так говорили. Коля Рыбников, другие мои друзья, но главное ведь не это, а то, что он был желанный ребенок, парень, продолжатель рода. Для мужчины, как ты понимаешь, это очень важно, но (снова вздыхает), пришлось Володе уйти.

— Слышал, вы на его похоронах не появились...

— Ну как это — я там был. Народу пришло немного, а я... (Пауза). Я потерял корешочек какой-то, стержень, а вот сейчас (оживляется) у меня стержень двойной, поскольку Аня, дочка моя, родила двух мальчишек, моих внуков. Одного они с Николаем назвали Славиком, в честь меня, а второго — в честь другого деда Георгием. Значит, вот, Гошка и Славка (смеется) — два у меня разбойника. Крушат здесь на даче все, ломают, выкручивают — боимся, как бы они плиту не включили и газом не отравились. С утра до вечера приходится за ними присматривать.

— Возвращаясь к Нонне Викторовне — она призналась, что ваша супруга Тамара ей иногда звонит...

— (Сухо). Не знаю. Может, звонит, может, нет. Может, Нонна хотела бы, чтобы ей позвонили, а может, кто-то пользуется этим и во время звонка называет себя другим именем...

— Но лично у вас нет желания с Нонной Викторовной пообщаться, поговорить?

— Зачем — все уже давно ясно. Жизнь развела, расставила все точки над «i», правда, после нашего расставания в «Войне и мире» мы ненадолго встретились. Нонна Викторовна играла там какую-то девку Анисью...

— ...а вы Андрея Болконского?

— Ну да, князя. В князья выбился из ремесленного училища, а Нонна Викторовна актриса прекрасная, замечательная, но, увы, что-то у нее не склеилось, и сейчас раскопать, что, где, как и каким образом, — невозможно.

— У Володи, я знаю, осталось двое детей — ваших, стало быть, внуков. Вы с ними совсем не общаетесь?

— Ну как — один внук, его тоже зовут Володя, сюда заезжал. Они уже большие, взрослые, а у меня двое маленьких подрастают, и я думаю: что с ними будет уже в новом мире (не в СССР, а в Российской Федерации, то есть уже при капитализме), как сложится их будущая жизнь? Вот об этом я сейчас как-то очень задумываюсь, а еще о том, как им помочь. Впрочем, чем я им помогу? Я уже давно на пенсии, не снимаюсь...

— Вы были, я считаю, едва ли не самым популярным артистом за всю историю советского кинематографа...

— Ну, нет, Димочка, не надо...

«Это провал!» — подумал Штирлиц

— Поверьте, это не дежурный комплимент, мне действительно трудно кого-то поставить рядом. Как эту всенародную любовь вы ощущали?

— Да никак — мимо она шла. После «17 мгновений» я снимался у Игоря Гостева в картинах «Фронт без флангов», «Фронт за линией фронта» и «Фронт в тылу врага» по книге «Мы вернемся», которую написал все тот же Цвигун. Когда мне стали предлагать в этих картинах участвовать, я было отказался. Снова война — зачем? Не хотелось, и потом, в отличие от Штирлица роль Млынского не очень была убедительной. Я соскочил, но ко мне пришел человек в штатском и очень вежливо произнес: «Вячеслав Васильевич, Семен Кузьмич Цвигун просил вас, прежде чем отказываться, подумать».

— А то хуже будет, да?

— Не знаю, этого он не сказал, но я понял, что дальше отказываться и некрасиво, и в дальнейшем могут быть сложности. Поэтому и согласился, к тому же накануне у меня была встреча с прорицательницей Вангой.

Будучи с творческими встречами в Болгарии, Юлиан Семенов, Татьяна Лиознова и я узнали, что есть вот такая Ванга, и нам захотелось на нее посмотреть. Отправились черт-те куда на границу с Грецией и Югославией, приехали рано утром и увидели столпотворение машин и людей, которые прибыли из разных стран, чтобы попасть к этой женщине и что-то выяснить.

Ну мы же не можем лезть без очереди, но когда ей сказали, что приехали гости из Советского Союза, баба Ванга, как ее все называли, пообещала: «Я их приму» — и приняла. У нее была переводчица (может, племянница — я не знаю, знакомы мы не были), так вот, она вышла из комнаты, где прорицательница находилась, и сказала: «Ванга просит войти человека, у которого цветочное имя». Я: «Юлиан, иди, наверное, ты», и он пошел. Через некоторое время вышел оттуда совершенно другим человеком — немножечко был не в себе, о чем-то внутренне размышлял и в глубине души что-то, как мне показалось, решал. Я спросил: «Юлик, ну что? Что тебе Ванга открыла?». Он в ответ: «Слава, понять могу все, но откуда она узнала, что далеко в Москве в моей «волге» не работают в одном колесе тормоза, ума не приложу». Я удивился: «А как это прозвучало?». — «Да вот так: «Бойтесь в своей машине правого колеса».

Группенфюрер Мюллер (Леонид Броневой): «А теперь, Штирлиц, попытайтесь объяснить, каким образом отпечатки ваших пальцев оказались на чемодане русской радистки»

— Вам что-то она предрекла?

— (С наигранной обидой, но мягко). Вот видишь, какой ты — я к этому еще не подошел.

— Ну все, больше перебивать вас не буду — вот зарекаюсь...

— Да нет, пожалуйста, — ты ведь руководишь парадом.

— Вы на меня так сейчас посмотрели — ну прямо как Штирлиц на Мюллера...

— А знаешь, однажды я понял, как трудно играть, когда у тебя нет глаз. Несколько лет назад я снимался в картине Сергея Урсуляка «Сочинение к Дню Победы».

— Ну да, с Олегом Ефремовым и Михаилом Ульяновым — блестящее трио!

— Я играл Левку Маргулиса, слепого летчика-ветерана, который потерял после войны зрение и приехал к своим друзьям на праздник, и вот там мне было очень трудно — не хватало взгляда, работы глаз, которые все-таки зеркало души.

...Следующей к Ванге пошла Лиознова — вошла серьезная и серьезная вышла. Села, мы смотрим на нее в надежде, что сейчас что-то расскажет, — нет, ничего, молчит. Ну, мы не стали ее тормошить: не хочет женщина — не надо.

Самый нетипичный советский учитель Илья Семенович Мельников. «Доживем до понедельника», 1968 год

Чувствую, моя пришла очередь, нервы уже немножечко напряглись... Все-таки одно дело — знать, что есть такая предсказательница Ванга, а другое — услышать, что она сейчас обо мне скажет. Признаюсь: стало даже страшновато. В моем портфеле была бутылка водки (мы все, когда ездили за границу, обязательно возили с собой буханку черного хлеба, потому что посольские работники по нему тосковали, и на презент пару бутылок беленькой — и вот одна у меня осталась). Вспомнил о ней и подумал: «Вот оно, мое спасение». Когда позвали, вытащил эту бутылку дрожащей рукой, вошел... Смотрю, сидит женщина, один глаз заплыл, и я, словно она глухая, вдруг отчего-то громко сказал ей: «Баба Ванга, я привез вам подарок. Это лекарство, и если вы заболеете, немножко попробуете — и оно вам поможет». Она совершенно спокойно нашла незрячими глазами эту бутылку, поставила где-то под стол у ног, и начали мы разговаривать.

Почему я об этом вспомнил, почему этой темы коснулся? Когда уходил, она опять же, не видя меня, сказала: «Вам предстоят военные роли». Я обрадовался: Боже мой, буду что-то играть, значит, жизнь будет продолжаться, и с этим ушел, но главное, она оказалась права. После этого девять лет я «воевал» в этих трех двухсерийных «Фронтах», девять лет ходил в военной форме, играя майора Млынского, затем полковника Млынского и так далее.

— Вячеслав Васильевич, признайтесь, поклонницы сильно одолевали?

— Меня? Да нет, я как-то этого не ощущал.

— Но письма от женщин, любовные признания приходили?

— Писем, вообще, было много, но ничего такого, чтобы это как-то мешало мне в жизни или отвлекало от любимой работы.

— В Советском Союзе слов «секс-символ» не употребляли, а вы понимали, что были реальным секс-символом нескольких поколений?

— Не знаю, не знаю, и до сих пор не совсем в это определение «секс-символ» верю. Извини, Димочка, но в этом вопросе помочь тебе никак не смогу. Я никогда к этому серьезно не относился, и сейчас, когда про кого-то так пишут... У нас вообще много секс-символов появилось...

— Актеров мало, секс-символов много...

— (Улыбается).

— Вячеслав Васильевич, а это правда, что недавно вы перенесли инфаркт?

— Что-то такое да, было... Наверное, инфаркт, но, слава Богу, прошло вскользь. Ночью на даче стало мне плохо с сердцем, а здесь неподалеку военный госпиталь, и зять Николай сразу туда повез. Госпиталь, повторяю, военный, ну и стали там первым делом заполнять карточку. Я сижу — хоть бы дали чего-то выпить или кольнули, чтобы убрать эту ноющую боль в груди, но нет — первым делом офицер-медик в белом халате уселся под лампой заполнять бумагу. «Фамилия?» — спрашивает. — «Тихонов». — «Имя-отчество?». — «Вячеслав Васильевич», — вяло так отвечаю, понимая, что все это пустая формальность. Следующий его вопрос: «Звание?», а звание у меня какое? Ну я и сказал: «Штандартенфюрер».

— СС...

«Война и мир», князь Андрей Болконский, 1967 год

— Нет, «СС» не добавлял — просто штандартенфюрер. Он из-под лампы своей вылез, посмотрел на меня, засмущался: «Ой, извините, я вас не узнал».

— Насколько я понимаю, особых богатств вы не нажили...

— Богатств? (Улыбается). Твоя память — это мое богатство, Украина, где я много работал и где обо мне до сих пор по-доброму помнят, — тоже, а остальное что? Ерунда...

— У вас нет сожаления, что, если бы играли свои лучшие роли сейчас, намного больше бы заработали, лучше бы жили?

— Если повернуть время вспять и сдвинуть историю нашего славного синематографа немножко вперед, может быть, но опять-таки я на это внимания не обращаю. Мне очень жалко людей, которые богаты и сверхбогаты. Как они называются? Олигархи, миллиардеры? Я им сочувствую. Ставишь себя иногда на их место и думаешь: «Ну вот был бы у меня, допустим, миллион долларов, и зачем? Пенсии мне хватает, есть дочь, внуки...». Нынешним звездам я не сочувствую — им труднее, очевидно, живется, хочется больше и больше. Покупают для пиара или чего-то еще всякие ненужные вещи, но мне это ни к чему.

— Станислав Ростоцкий снял вас, помимо «Дело было в Пенькове», еще в двух замечательных фильмах: «Доживем до понедельника» и «Белый Бим Черное ухо» (за эту картину вы получили Ленинскую премию). Эти ленты в вашей актерской судьбе можно назвать эпохальными?

— В какой-то степени можно, потому что в «Белом Биме», например, мне пришлось работать с собакой — с чужой, взрослой. Как сделать так, чтобы она привязалась ко мне, как к хозяину? Пришлось с ней подружиться и заставить ее в итоге относиться ко мне тоже по-человечески.

— Уже после перестройки вы сыграли в замечательной ленте «Любовь с привилегиями». Советская партийная номенклатура, вы знаете, вас обожала, а тут, поди ж ты, вы воплотили совершенно отвратительный образ заместителя председателя Совета министров СССР, причем сыграли классно и убедительно. Не было со стороны бывших руководителей Союза претензий, мол: «Зачем же ты так?».

— Нет, да и играл я, в общем-то, неплохого человека — такие были. В то время я тоже понимал, что существуют правила игры, и одного из крупных советских руководителей, даже не знаю, кого конкретно, я и воплотил на экране. Моей партнершей была прекрасная актриса Любовь Полищук, очень хороший сценарий написал Валя Черных... В этой картине было что играть, поэтому она и получилась.

— Самая любимая ваша роль наверняка Штирлиц?

— Совсем нет — Матвей в «Дело было в Пенькове».

— Все-таки?

— Да, потому что с этой роли, с этой картины начался и я как актер, и моя дружба с Ростоцким, и все остальное. Это был для меня старт, я понял, что из себя представляю и чисто внешне, и внутренне. Что интересно, когда фильм уже выпустили, те же люди, которые говорили, что я не фотогеничен, утверждали: «Очень похож».

«Когда-то мы делали фильмы для того, чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно жить на свете... Сейчас, наоборот, после просмотра многих фильмов страшно становится»

— И шапка правильная, и кожух?

— Все их устроило...

— Вячеслав Васильевич, а вы смотрите иногда дома свои ленты? Бывает такое, что поставите диск и предаетесь ностальгическим воспоминаниям?

— Дисков (разводит руками) у меня нет. Была на кассете картина «Дело было в Пенькове», было 12 серий «17 мгновений весны», но я подарил их человеку, который помог мне эту дачу построить. Денег не было, а он занимал какой-то большой пост в строительном деле и просто по-доброму ко мне отнесся. Сказал своим подчиненным: «Надо помочь», и благодаря этому потихонечку, имея очень скромные финансовые возможности, мне удалось довести все до конца.

— Я вам задам последний вопрос: если сегодня вас пригласят сняться в кино, на какую роль согласились бы, не задумываясь?

— Это смотря что предложат — надо еще почитать сценарий, узнать, кто его написал.

— То есть теоретически все возможно?

— Ну, если снимать взялся бы Ростоцкий или Бондарчук (царствие им обоим небесное!), я бы, конечно, не стал сценарий читать, но сейчас другой кинематограф, и в картинах, которыми нас порой мучает телевидение, я для себя роли не вижу. Наверное, пришло время других фильмов, другой на дворе век, и молодежь уже смотрит, как друг за другом гонятся, как стреляют, душат и убивают, — повсюду кровь и насилие. Мешает это невообразимо — очень трудно смотреть, когда с экрана в тебя целятся. Мы делали фильмы для того, чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно на свете жить, а сейчас, наоборот, страшно после таких картин становится. Господи, не дай Бог к кому-то залезут в дом, кого-то похитят, убьют... Дима, ну разве это искусство?

Киев — Москва — Киев

40 лет назад был снят фильм «Журавушка», за который Людмила Чурсина получила Гран-при кинофестиваля в Сан-Себастьяно

Высокая, худенькая. Скромная, просторная футболка, волосы забраны на затылке в простенький хвостик. Опешив, сразу и не узнаешь...

Сейчас на творческом счету примы Московского центрального академического театра Российской Армии, которая с 1981 года считается самой молодой из удостоенных звания народной артистки «всего Советского Союза», более полусотни киноработ. За участие в фильмах «Виринея», «Угрюм-река», «Журавушка» Людмиле Чурсиной была присуждена Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых, за «Журавушку» из рук американки Одри Хепберн она получила Гран-при XVII Международного кинофестиваля в Сан-Себастьяно.

Ей предлагали трехлетний контракт на 15 картин в Голливуде. Есть в активе и премия КГБ СССР за роль в фильме «Досье на человека в «мерседесе». С середины 60-х годов минувшего века ее портреты украшали не только обложки киножурналов, но и стены «красных уголков», армейских казарм, студенческих и рабочих общежитий. Она получала тысячи писем, в которых поклонники даже из мест заключения признавались в любви, просили о помощи, советовались...

Вглядываясь и вслушиваясь в воплощение женственности, трудно представить, что родившаяся месяц спустя после начала Великой Отечественной войны девчушка из семьи военнослужащего в школьные годы была хулиганкой и заводилой уличного масштаба...

В последнее время в кино Людмила Алексеевна снимается значительно реже, если не считать сериалы («Горячев и другие», «Графиня», «Хаги Траггер»). Участвовала в телепостановке пьесы Гибсона «Белые розы и розовые слоны», в посвященном 80-летию Артура Миллера спектакле «Я ничего не помню» и антрепризном проекте «Императрица», где сыграла Екатерину II. Награждена орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени, дорожит зрителем, в массе своей трудно приспосабливающимся к новым временам, ездит в метро, сама ходит на рынок, досуг тратит на тесное общение с родными и стихи Ахматовой, Пастернака, Цветаевой...

Татьяна ДУГИЛЬ

— Людмила Алексеевна, насколько я знаю, вам не раз приходилось играть монарших особ. Помимо Екатерины Великой, была в вашей биографии и императрица Мария Федоровна в громком спектакле Леонида Хейфица, и княгиня Ольга в одноименной постановке театрального центра «Весь мир» и Молодежного театра. Интересно, «царские» эмоции хоть чуть-чуть напоминали ваши собственные ощущения во время чествования на аллее кинематографической славы?

— Об этих ощущениях, наверное, лучше бы рассказали увековеченные на Площади звезд в Голливуде или у нас в Москве — возле концертного зала «Россия». Аллея кинославы напротив студии «Мосфильм» была заложена пять лет назад. К тому времени, как подобная честь была оказана и нам с Евгением Матвеевым, там уже хранились отпечатки ладоней Никиты Михалкова, Инны Чуриковой, Георгия Данелия, Михаила Ульянова...

Отношусь я к таким вещам спокойно. Конечно, все было очень приятно, трогательно... Но, знаете, жизнь и судьба сами, наверное, разберутся, чьи и какие части тела оставить на полках истории. Правда? Я правую руку люблю...

— «Руку верную даю — праведную, правую»?

— Да-да! Правая — она рабочая, она — и грабли, и коса, и мойка, а левая — так... Я поэтому левой рукой и отметилась.

Что же касается каких-то особенных эмоций... Я всегда очень стесняюсь всяких торжественных церемоний. А тут еще совпало — в пять часов вечера у меня репетиция, а мероприятие назначили на 16.00 и сказали обзвонить всех друзей, кого я хотела бы видеть, и пригласить их. Мне было неловко отрывать людей в рабочий день — ну что вы!.. Однако пришло много народу — коллеги-актеры, режиссеры, художник Александр Шилов, Саша Панкратов-Черный... Потом был какой-то очень элегантный обед... Но я убежала на репетицию...

— Были у вас в жизни моменты, когда бремя славы казалось невыносимым?

— У человека вообще по жизни три самых сильных испытания — это власть, богатство и слава. Но мне как-то Бог помог разумно с этим бременем жить в соседних комнатах. Мне всегда казалось, что всевозможные почетные звания и регалии даются вроде как бы незаслуженно, что ли... И никто никогда не спрашивал, нужны ли они.

В 70-80-е годы, когда я много снималась, прохожие узнавали на улицах: «Журавушка! Анфиса!». Сейчас порой спрашивают: «Вам никогда не говорили, что вы похожи на одну артистку?». — «Какую?» — интересуюсь. «Чуркину!»...

Что тут поделаешь, нынче сильно развернулась и все затмила эстрада. К тому же я в быту всегда очень скромно одеваюсь, хожу без макияжа (только на сцену крашусь, как кукла). Поэтому и узнают меня теперь довольно редко. Если узнают — просто мило улыбаются. Ведь неделикатное любопытство, согласитесь, раздражает...

— У вас замечательное старое русское имя Людмила — «людям милая». Трудно это — все время быть милой людям?

— Мне тоже раньше так казалось: «людям милая»... Пока не почитала одного нашего известного философа и не поняла, что имя это — не самое приятное и благостное для человека. Оно благозвучно, но оно и способно осложнить судьбу. А в общем, если ты очень стараешься быть по отношению к другим человеком, они это всегда ощущают.

Ведь нужно немного! «Поступай так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» — одна из заповедей. Мы так грешны, нас искушают наша зависть, наше тщеславие... А нужно просто уметь слышать другого, уметь не унизить, не оскорбить себе подобного, не обидеть его! Потому что, обижая кого-то, ты унижаешь свое человеческое достоинство. И Божье творение.

— Ваша жизнь — это прежде всего театр или все-таки кино?

— Изначально я окончила театральный вуз. Поехала в Москву за компанию с подругой, которая мечтала стать артисткой. И так получилось, что прошла отбор одновременно в ГИТСе, ВГИКе и Щукинском училище. Выбрала знаменитое Щукинское. И после него была приглашена в Театр имени Вахтангова, где проработала три года. Сначала выходила в массовке — например, рабыней в «Принцессе Турандот», потом появились первые самостоятельные роли, режиссер даже обещал попробовать на Настасью Филипповну в «Идиоте» Достоевского.

А потом театральную карьеру пришлось прервать. На съемках фильма «Донская повесть» познакомилась с режиссером Владимиром Фетиным, вскоре мы поженились, и я уехала к мужу в Ленинград — Петербург нынешний... Там 16 лет отдала киностудии «Ленфильм», иногда делая какие-то зарисовки на сцене (например, чеховскую Шурочку) в Театре Пушкина. Но в этот период важные мои фильмы были сняты: «Угрюм-река», «Приваловские миллионы», «Открытая книга»...

Но однажды Московский театр Советской Армии все-таки предложил мне сыграть Настасью Филипповну и Марию Федоровну в «Павле I». И постепенно я как-то опять перебралась в Москву.

Сейчас, когда в кино пришли другие режиссеры, другая мода на героев и героинь, театр, конечно, стал спасением. Он вообще большое благо для актеров. Я и нынче работаю в Театре Российской Армии, иногда отвлекаясь на гастрольные, антрепризные постановки, которые помогают как-то выживать. Ведь зарплаты у нас маленькие...

— Людмила Алексеевна, а есть ли вообще в современности место театру? Или он обречен на медленное угасание?

— Я думаю, об угасании не может быть и речи! Другое дело, что театр и кино наши претерпели на себе все катаклизмы, сотрясавшие страну. Общество — это единый организм, и все в нем происходящее неизменно затрагивает театр и кинематограф, иногда довольно жестко испытывая их на творческую прочность. Слава Богу, уже наступило время театру возрождаться. Появилось очень много различных интересных его форм, много интересных молодых режиссеров — сумасшедше талантливых!.. Так что, думаю, угасание ему не грозит.

— Банальна, уже, наверное, фраза: «Чего хочет женщина — того хочет Бог»... И все-таки о чем вы мечтаете? Имеют ли мечты обыкновение сбываться?

— Я по гороскопу Рак, прежде очень любила мечтать и смотреть на жизнь сквозь розовые очки. Но поскольку живу на свете уже много десятков лет, то научилась весьма реально все воспринимать и понимать.

Нынче я благодарна судьбе такой, как она есть. И уже не люблю мечтать, скорее, предпочитаю действовать. А еще не люблю о чем-то жалеть — это самое бесполезное занятие в жизни. Просто когда чувствую необходимость что-то исправить, исправляю, если есть возможность. А еще ответом на этот вопрос является замечательная притча: «Господи, дай нам терпение перенести то, что мы не можем изменить, мужество — изменить то, что можем, и мудрость — отличить одно от другого». Это для меня есть и мечта, и руководство.

И потом, мы живем сегодня в таком тревожном мире, в такой беспокойной атмосфере человеческой конфликтности, агрессивности и природного какого-то возмущения, что поневоле уже думаешь: вот день прошел без потрясений, никого не потеряли — и хорошо. И благодаришь Бога: «Господи, спасибо Тебе за еще один рассвет, за новое утро!..».

Но, знаете, хочется, все равно хочется мечтать! Хочется, чтобы наша разъединенная политикой русская, украинская, белорусская земля когда-нибудь опять сплела свои культурные и духовные нити в единое пространство творчества. Чтобы жизнь позволила еще и еще сотворить что-то доброе...

— Если главная мечта — о процессе творчества, значит, он в судьбе на первом месте? И женская суть не борется с личностью актрисы?

— Уже не борется. Однажды ко всем, кто в театре играл, приходит понимание, что эта профессия требует иногда всей жизни... Усидеть на двух стульях очень сложно, а жертвовать, как правило, приходится чем-то в семейной, личной жизни. И как бы ты ни играл, судьба все равно рано или поздно приводила к пониманию: успех в большой мере зависел и от того, что тебе верили близкие, что относились с пониманием родственники.

По большому счету, когда женщине в профессии что-то не удается — это не страшно, ей всегда есть чем отвлечься, а вот если карьерные неудачи преследуют мужчину — это очень грустное явление. Я вообще считаю, что профессия актерская — более женская, нежели мужская. Женщина — актриса по природе, весь мир — это театр, и в жизни гораздо труднее исполнять роли, чем в театре. Поэтому я и не ощущаю никакого такого раздрая внутреннего, душевного...

— А существует ли, на ваш взгляд, лаконичный ответ на вопрос: что все-таки нужно женщине?

— Я думаю, каждая женщина сама, наверное, знает, что ей нужно! Если знает... В каждой из нас, как говорил Достоевский, есть все: пышные балы и быт, широкие проспекты и грязные, темные закоулки...

Трудно ответить за всех... Мне кажется, что женщине прежде всего нужно, чтобы она любила. Чтобы ее любили — тоже, но... Когда тебя любят жутко, любят сумасшедше — это тяжкий крест! Я подобное испытала... Главное — любить самой.

А еще я считаю, что женщина всегда должна оставаться женственной, несмотря на все наши брюки, сигареты, короткие стрижки. И должна быть сильной — на ней жизнь держится...